Уверенность в себе

Боулби Джон

“Создание и разрушение эмоциональных связей” Лекция 6

Осенью 1970 года Тэвистокская клиника праздновала золотой юбилей со дня своего основания. Чтобы от­метить это событие, клиника и ее сестринская орга­низация, Тэвистокский институт человеческих от­ношений, организовали конференцию, на которой были представлены статьи, описывающие работу, прово­димую в двух этих учреждениях. В труды этой кон­ференции вошла версия этой статьи, а позднее была опубликована ее расширенная версия.

Понятие безопасной основы

Накапливаются данные, что люди всех возрастов наи­более счастливы и лучше всего могут развернуть свои таланты, когда уверены в том, что за их спиной стоят одно или более лиц, которым они доверяют и которые придут им на помощь, если возникнут трудности. Мож­но считать, что то лицо, которому доверяют, известное также как фигура привязанности (Bowlby, 1969), мо­жет рассматриваться как обеспечивающая своего (или свою) питомца безопасной основой, исходя из которой он может действовать.
Потребность в фигуре привязанности, безопасной личной основе никоим образом не ограничена одними детьми, хотя вследствие ее крайней необходимости в первые годы жизни она наиболее явно выражена, а так­же лучше всего изучена именно в эти годы. Однако наде­ются веские причины для того, чтобы считать, что это требование относится также к подросткам и зрелым взрослым людям. У последних, по общему признанию, данное требование обычно менее заметно проявляет­ся, и, вероятно, оно в различной степени выражено как между полами, так и на различных фазах жизни. По этим причинам, а также по причинам, проистекающим из ценностей западной культуры, часто склонно не за­мечаться или даже опорочиваться требование взрос­лых людей о безопасной личной основе.
В возникающей картине функционирования личнос­ти имеются два главных набора влияющих факторов. Первый набор воздействующих факторов имеет отно­шение к присутствию или отсутствию, частичному или тотальному, заслуживающей доверия фигуры, желаю­щей и способной обеспечивать ту безопасную личную основу, которая требуется на каждой фазе жизненного цикла. Эти факторы образуют внешние воздействия, или воздействия окружающей среды. Второй набор влияю­щих факторов имеет отношение к сравнительной спо­собности или неспособности индивида, во-первых, по­нимать, когда другой человек заслуживает доверия и готов обеспечить безопасную личную основу, и, во-вто­рых, после достижения такого понимания сотрудничать с данным человеком таким образом, что начинается и поддерживается взаимно полезное взаимоотношение. Эти факторы образуют внутренние, или организмические, воздействия.
На всем протяжении жизни эти два набора воздей­ствий взаимодействуют сложным и круговым образом. С одной стороны, тот опыт, которым обладает чело­век, в особенности в период детства, в сильной степени влияет как на то, ожидает он или нет найти впослед­ствии безопасную личную основу, так и на степень его умения начать и поддерживать взаимно полезное взаимоотношение, когда предоставляется такая возмож­ность. С другой стороны, природа тех ожиданий, кото­рые имеет человек, и та степень компетенции, которую он приносит, играет большую роль в определении как типов людей, с которыми он общается, так и того, как они к нему относятся. Вследствие этих взаимодействий любой паттерн, который устанавливается первым, склонен продолжать существование. Это главная при­чина того, почему паттерн семейных взаимоотношений, переживаемый человеком в период детства, имеет столь решающее значение для развития его личности.
Глядя на это в таком свете, здоровое функциони­рование личности в любом возрасте отражает, во-пер­вых, способность индивида узнавать подходящие фи­гуры, желающие и способные обеспечивать его безопасной личной основой, и, во-вторых, его способ­ность сотрудничать с такими фигурами во взаимно по­лезных взаимоотношениях. По контрасту, многие формы функционирования нарушенной личности от­ражают ухудшенную способность индивида узнавать подходящие и желающие контакта фигуры и/или ухудшенную способность сотрудничать с такой фи­гурой, когда она найдена, во взаимно полезных взаимоотношениях. Такое ухудшение может быть выра­жено в любой степени и принимает много разных форм: они включают в себя тревожное цепляние, тре­бования, чрезмерные или очень интенсивные для дан­ного возраста и ситуации, отчужденную отстранен­ность и демонстративную независимость.
Парадоксальным образом, здоровая личность, когда она рассматривается в таком свете, ни в коей мере не оказывается столь независимой, как это предполагают культурные стереотипы. Существенно важными ингредиентами здоровой личности являются способность Доверчиво опираться на других людей, когда этого требует ситуация, и знание, на кого стоит опереться. Человек, функционирующий здоровым образом, спосо­бен к изменению ролей, когда изменяется ситуация, В одно время он обеспечивает безопасную основу, в ко­торой его партнер или партнеры могут действовать; в другое время он рад опереться на того или другого из своих партнеров, чтобы они в ответ обеспечили его та­кой основой.
Способность приспосабливаться к любой роли в связи с изменениями обстоятельств хорошо иллюст­рируется многими женщинами в ходе последователь­ных фаз в их жизни, начиная от беременности, через рождение ребенка и затем к материнству. Веннер (1966) нашел, что женщина, способная успешно справляться с такими переменами, хорошо способна во время своей беременности и в послеродовой период как выражать свое желание в поддержке и помощи, так и оказывать такую поддержку и помощь прямым и эффективным образом соответствующей фигуре. Ее взаимоотноше­ние со своим мужем является близким, и она жаждет и согласна опираться на его поддержку. В свою очередь, она способна спонтанно оказывать помощь и поддерж­ку другим людям, включая своего ребенка. Веннер со­общает, что, в отличие от этого, было обнаружено, что женщина, испытывающая серьезные эмоциональные затруднения во время беременности и в послеро­довой период, испытывает огромные затруднения в свя­зи с опорой на других людей. Она или неспособна выражать свое желание в поддержке, или же выража­ет его требовательным, агрессивным образом, что и в том и в другом случае отражает отсутствие ее уверен­ности в получении такой поддержки. Обычно она од­новременно недовольна тем, что может получать от других, и сама неспособна спонтанно оказывать по­мощь другим людям.
Для того чтобы обеспечить непрерывность потен­циальной поддержки, что является сущностью безопасной основы, взаимоотношения между взаимодействующими индивидами должны продолжаться в пе­риод времени, измеряемый годами. Хотя ради ясности представления теория наилучшим образом описывает­ся языком, в котором отсутствуют чувства, необходимо постоянно иметь в виду, что многие из наиболее ин­тенсивных человеческих эмоций возникают во время установления, поддержания, разрыва и возобновления тех взаимоотношений, в которых один партнер обес­печивает безопасную основу для другого или в кото­рых они чередуют роли. В то время как не вызывающее сомнений сохранение таких взаимоотношений воспри­нимается как источник безопасности, угроза утраты порождает тревогу и часто гнев, а действительная ут­рата - смятение чувств, то есть печаль.
Предлагаемая теоретическая позиция включает в себя многие понятия, известные в психоаналитической теории объектных отношений: например, понятие Фэйрбэйрна о взрослой зависимости и понятие Винникотта о воспитывающем окружении (Fairbairn, 1952; Winnicott, 1965). Однако она отличается от традици­онной клинической теории по многим моментам. Од­ним из них является избегание понятий “зависимость ” и “зависимые потребности”, которые, как утвержда­ется, частично ответственны за очень серьезную путаницу в существующей теории. Вторым моментом яв­ляется переоценка важного значения для развития личности переживаний в годы детства и юности вместо почти исключительного приписывания такого значения самым первым месяцам или годам жизни. Другие от­личия связаны с тем, что предлагаемая схема представ­лена в терминах теории контроля и что она обращает внимание не только на клинические данные, но также на данные широкого спектра описательных и экспериментальных исследований как людей, так и приматов. (Как сама эта теория, так и те данные, на которых она основывается, более подробно представлены в первом и втором томах работы “Привязанность и утрата” (Bowlby, 1969, 1973).)
Цель данной статьи состоит в обзоре некоторых находок, которые говорят в пользу эскизно обрисован­ной теоретической позиции, в кратком рассмотрении того, что известно об условиях, которые способствуют или препятствуют развитию здоровой личности, как она здесь представляется, и, если возможно, в прояс­нении теоретических проблем, которые оказались спорными.

Исследования уверенных в себе мужчин и юношей

Во время одного или двух прошедших десятилетий мно­гие клиницисты обратили свое внимание на исследова­ние индивидов, которые, как можно вполне обоснован­но считать, обладают хорошо функционирующей и здоровой структурой личности. Эти люди не только не показывают никаких обычных признаков расстройства личности либо в текущее время, либо, насколько это можно проверить, в своем прошлом, но они явно уве­рены в себе и успешны как в своих человеческих взаи­моотношениях, так и в работе. Хотя каждое из опуб­ликованных до сего времени исследований является во многих отношениях неадекватным, приводимые в них данные наводят на определенные размышления. Во-первых, эти хорошо адаптированные личности по­казывают гладко работающий баланс, с одной сторо­ны, инициативы и уверенности в себе, а с другой - способность как к поиску помощи, так и к использо­ванию помощи, когда этого требуют обстоятельства. Во-вторых, исследование их развития показывает, что они росли в соединенных тесными эмоциональным узами семьях с родителями, которые, по-видимому, всегда обеспечивали их поддержкой и одобрением В-третьих, хотя здесь имеющиеся данные менее прочные, сама семья была и все еще является частью стабильной социальной сети, внутри которой радушно принимается растущий ребенок и где он может общаться как с другими взрослыми, так и со своими ровесниками, многих из которых он знает с самых ранних лет жизни.
В той мере, в какой затрагивается данная пробле­ма, каждое исследование дает одну и ту же картину, картину прочной семейной основы, отталкиваясь от которой, сперва ребенок, затем подросток и, наконец, молодой человек выходит вовне в ситуациях все более длительных выходов за пределы семьи. Хотя автоно­мия очевидно приветствуется в таких семьях, она не навязывается принудительным образом. Каждый шаг следует за предшествующим в сериях легких стадий отделения от семьи. Хотя домашние связи могут быть ослаблены, они никогда не разрываются. Астронавты высоко оцениваются как уверенные в себе люди, способные эффективно жить и работать в условиях огромной потенциальной опасности и стрес­са. Их поступки, особенности личности и истории жиз­ни были исследованы Корчином и Руффом. В двух ста­тьях (Korchin, Ruff, 1964; Ruff, Korchin, 1967) они опубликовали предварительные данные о малой выбор­ке из семи человек.
Несмотря на высокую степень уверенности в себе и явное предпочтение независимого действия, об этих людях сообщается, что они “чувствуют себя уютно, когда требуется опора на других людей”, и что они об­ладают “способностью сохранять доверие в тех усло­виях, которые могут казаться порождающими недове­рие”. Поведение экипажа на борту Аполлона-13, который пережил неприятное происшествие на пути к Луне, послужило проверкой их способности в этом отношении. Они не только сохранили собственную эффективность в условиях огромной опасности, но продолжали доверчиво и плодотворно сотрудничать со своими партнерами на наземной базе.
Обращаясь к истории их жизни, мы обнаруживаем, что эти мужчины “росли в относительно небольших, хорошо организованных сообществах, с большой семейной солидарностью и сильной идентификацией с отцом... [Они показали] относительно спокойный пат­терн развития, когда они могли встречаться с прегра­дами, которые были им по силам, что увеличивало уро­вень их притязаний, вело к успеху и достижению добавочной уверенности в своих силах и, таким обра­зом, к росту их компетентности”.
Еще одно исследование, на этот раз молодых лю­дей в колледже, которые казались их преподавателям обладающими хорошим психическим здоровьем и по­дающими большие надежды в качестве юношеских ли­деров и общественных работников, было проведено Гринкером (1962).
Среди 65 опрошенных Гринкером студентов лишь небольшое количество показывало невротическую структуру характера. Большинство из них были откры­тыми для контакта молодыми людьми, честными и точ­ными в своих самооценках, со “способностью к близ­ким и глубоким человеческим взаимоотношениям... с членами своих семей, ровесниками, преподавателя­ми и интервьюером”. Их рассказы о пережитой трево­ге или печали наводили на мысль о том, что такие чув­ства возникали в соответствующих ситуациях и не были тяжелыми или продолжительными. Что касается их семейной жизни, общая ее карти­на, рассказанная студентами, очень похожа на карти­ну семейной жизни, описанную астронавтами. Почти в каждом случае оба родителя все еще были живы. Ти­пической представленной картиной была картина сча­стливого мирного дома, в котором оба родителя дели­ли ответственность и интересы и воспринимались детьми любящими и дающими людьми. Б период дет­ства, говорили студенты, они ощущали себя с матерью в полной безопасности. В то же самое время у них была сильная идентификация с отцом. Гринкер сообщает много других сведений в поддержку этих заключений.
Данные, полученные в ходе исследования развития, с десятилетнего до семнадцатилетнего возраста, трид­цати четырех подростков с очень различными характе­рами (Peck, Havighurst, 1960), а также небольшое ис­следование успешных студентов во время их перехода со средней школы на первый год учебы в колледже (Murphey et al., 1963), очень схожи с данными Гринкера. Представленные сведения говорят в пользу того, что как уверенность в своих силах, так и способность опираться на других людей, являются продуктами се­мьи, которая обеспечивает своему отпрыску сильную поддержку в сочетании с уважением его личных чаяний, его чувства ответственности и способности вести себя в обществе. Представляется очевидным, что силь­ная семейная поддержка не только не подрывает уве­ренность в своих силах у ребенка, но может поощрять ее. Сходные данные приводятся в более позднем исследовании 73-х мальчиков-подростков (Offer 1969).
Тот же самый паттерн уверенности в своих силах, основывающийся на безмятежной привязанности к вызывающей доверие фигуре и развивающийся от та­кого взаимоотношения, может быть виден уже к пер­вому году жизни ребенка. На вопрос о том, являются ли эти ранние проявления подлинными предшествен­никами более поздних паттернов или нет, должно дать ответ дальнейшее исследование. Однако опыт семей­ной психиатрии, по-видимому, говорит в пользу тако­го предположения.

Развитие в период младенчества

Со времени самой ранней работы Фрейда основной принцип психоанализа заключался в том, что основы личности закладываются в ранние годы детства. Однако имелись различия во взглядах по поводу того, какие годы жизни наиболее важны для развития личности, какие психологические процессы задействованы в этом и какие переживания влияют на определение исхода развития. До тех пор пока отсутствовали относящиеся к делу эмпирические данные, было неизбежно, что спо­ры будут заходить в тупик. Однако теперь, благодаря работе психоаналитиков, клинически ориентирован­ных психологов и этологов, положение меняется. Хотя доступные сведения все еще крайне недостаточные, их имеющегося в наличии количества достаточно, чтобы позволить попытку систематического соединения на­учных данных и теории. Кроме того, благодаря разви­тию в теоретической биологии, сама теория может быть переформулирована таким образом, который более соответствует полученным исследовательским дан­ным. Так что теперь имеются хорошие перспективы для продвижения нашего знания вперед.
Мэри Солтер Эйнсворт находится среди тех, кто был в авангарде этого движения. Работая в Тэвистоке между 1950 и 1954 годами, она продолжала исследо­вать проблемы привязанности и разлучения. На осно­ве своей работы она опубликовала натуралистическое исследование взаимодействия в системе мать-младе­нец в Уганде (Ainsworth, 1967), а теперь представляет результаты планового исследования взаимодействия в системе мать-младенец в домах представителей бело­го среднего класса в Балтиморе, Мэриленд.
Во время своего исследования младенческого воз­раста в Уганде Эйнсворс заметила, как младенцы, ста­новясь подвижными, обычно используют мать в качестве опоры, отталкиваясь от которой они могут исследовать окружающую среду. Когда условия благоприятны, они отходят от матери на исследовательские экскурсии и снова возвращаются к ней время от времени. К восьмимесячному возрасту почти каждый наблюдаемый мла­денец, у которого была постоянная материнская фигу­ра, к которой он стал привязан, показывал такое поведение; но если мать отсутствовала, такие исследо­вательские экскурсии становились намного менее выраженными или прекращались. Впоследствии Андерсон (1972) провел сходные наблюдения исследовательско­го поведения на основе детей в возрасте между пятнад­цатью месяцами и двумя с половиной годами, играю­щих в уединенной части лондонского парка, в то время как мать тихо сидит на скамейке.
В своем тщательно спланированном проекте в Бал­тиморе Эйнсворт не только смогла исследовать такой тип поведения более подробно, но также описала мно­го индивидуальных вариантов поведения этого вида, представленных в выборке из двадцати трех младен­цев двенадцатимесячного возраста. (Хотя полная выборка, изучаемая в незнакомой ситуации, охваты-младенцев, лишь 23 из них наблюдались также с матерью дома.) Были проведены наблюдения исследовательского поведения младенцев и поведения привязанности и баланс между ними как в то время, когда младенцы находятся дома с матерью, так и когда их помещают в слегка незнакомую тесто­вую ситуацию. Кроме того, получив данные о типе ма­теринского ухода за каждым младенцем на протяже­нии первого года жизни (посредством длительного наблюдения сессий через трехнедельные интервалы в доме ребенка), Эйнсворт оказалась способна выдвигать гипотезы, связывающие поведенческую организацию в двенадцатимесячном возрасте с определенными ти­пами предшествующего воздействия материнского Ухода. Данный проект хорошо описан и полученные Данные представлены у Эйнсворт и Белла (1970); индивидуальные отличия и их предпосылки обсуждаются у Эйнсворт, Белла и Стэйтона (1971,1974).
Данные исследования показывают, что, за немно­гими исключениями, поведение двенадцатимесячного младенца с матерью и без нее дома и его поведение с ней и без нее в слегка незнакомой тестовой ситуации имеют много общего. Проведя наблюдения поведения в обоих типах ситуации, затем возможно разделить младенцев на пять главных групп согласно двум крите­риям: (а) сколь много или сколь мало они исследуют когда находятся в различных ситуациях, и (б) как они относятся к матери - когда она присутствует, когда она уходит и когда возвращается. (Представленная здесь классификация, основанная на поведении в обоих типах ситуации, является слегка модифицированной версией од­ной ситуации, представленной Эйнсворт и др. (1971), в которой поведе­ние ребенка в собственном доме является единственным источником сведений. Младенцы, классифицированные здесь в группы Р, Q и R идентичны с младенцами, классифицированными Эйнсворт в группы I, II и III. Те младенцы, которые классифицированы здесь в группу T являются такими же, которые классифицированы Эйнсворт в группу V за исключением одного младенца, который, хотя он был пассивным дома, проявил заметно выраженную независимость в незнакомой тестовой ситуации, и поэтому был переведен в группу S. Младенцы в грппе S были такие же, что и младенцы из IV группы Эйнсворт плюс один, переведенный младенец. Представленная здесь классификация была одобрена профессором Солтер Эйнсворт.)
Эти пять групп с числом младенцев (N), поддающих­ся классификации в каждой из групп следующие:

Группа Р: Исследовательское поведение младенца в этой группе изменяется вместе с ситуацией и наибо­лее явно выражено в присутствии матери. Младенец использует мать в качестве опоры, обращает внимание на ее местонахождение и обменивается с ней взгляда­ми. Время от времени он возвращается к ней и наслаж­дается контактом с ней. Когда она возвращается к нему после короткого отсутствия, он тепло ее приветствует. Не заметно никакой амбивалентности по отношению к ней. N=8.

Группа Q: Поведение этих младенцев во многом напоминает поведение младенцев в группе Р. Оно от­личается, во-первых, тем, что младенцы в этой группе склонны исследовать более активно в незнакомой си­туации, и, во-вторых, что они склонны быть несколько амбивалентными по отношению к матери. С одной сто­роны, если младенец игнорируется матерью, он может становиться крайне требовательным; с другой стороны, он может игнорировать мать или избегать ее в от­пет. Однако в другое время данная пара способна на счастливые взаимные обмены чувствами. N=4.

Группа R: Младенец в этой группе исследует очень активно безотносительно к тому, присутствует или от­сутствует мать и знакома ли ему ситуация или нет. Кро­ме того, он склонен иметь мало общего со своей мате­рью и ему часто не нравится, когда она берет его на руки. В другое время, в особенности после того как мать оставила его одного в незнакомой ситуации, он ведет себя совсем по-другому, попеременно ища близости с ней, а затем избегая ее или ища контакта, а затем выс­кальзывая из ее объятий. N=3.

Группа S: Поведение младенцев в этой группе из­менчиво. Иногда они кажутся очень независимыми, хотя обычно лишь в течение очень коротких промежут­ков времени; в другое время они выглядят явно встревоженными по поводу местонахождения матери. Они заметно амбивалентны относительно контакта с ней, часто ее ища, однако не испытывают заметной радости или даже сильно сопротивляются взаимодействию с ней. Довольно необычно, но в незнакомой ситуации они склонны игнорировать присутствие матери и избегать как близости, так и контакта с ней. N=5.

Группа Т: Эти младенцы склонны быть пассивны­ми как дома, так и в незнакомой ситуации. Они пока­зывают относительно мало исследовательского пове­дения, но много аутоэротического поведения. Они явно озабочены по поводу местонахождения матери и мно­го плачут в ее отсутствии; однако они могут быть заметно амбивалентными по отношению к ней, когда она возвращается. N=3.

Когда предпринимается попытка оценить эти различные проявления поведения как предшественники будущего развития личности, восемь детей в группах S и Т представляются наименее способными развить прочную уверенность в своих силах в сочетании с доверием к другим людям. Некоторые из них пассивны в обоих ситуациях; другие младенцы исследуют, но лишь непродолжительное время. Большинство из них выг­лядит озабоченными по поводу местонахождения ма­тери и отношения с ней, склонны быть крайне амбива­лентными.
Трое детей в группе R наиболее активны в исследо­вании и представляются сильно независимыми. Одна­ко их отношения с матерью осторожные, иногда чуть отстраненные. На клинициста они производят впечат­ление своей неспособностью доверять другим людям и развившими преждевременную независимость.
Четырех детей в группе Q оценить труднее. Они, по-видимому, находятся где-то посередине между детьми в группе R и детьми в группе Р.
Если взгляды на будущее развитие этих детей, при­нятые в этой статье, окажутся справедливыми, то наи­более вероятно, что именно восемь детей в группе Р в должное время разовьют прочную уверенность в сво­их силах в сочетании с доверием к другим людям; ибо они двигаются свободно и доверчиво между деловым интересом в исследовании окружающей их среды и людьми и вещами в ней и находятся в близком контак­те с матерью. Справедливо, что они часто показывают меньшую уверенность в своих силах, чем дети в груп­пах Q и R, и что в незнакомой ситуации кратковремен­ные отсутствия матери оказывают на них большее вли­яние, чем на детей в группах Q и R. Однако их отношения с матерью всегда выглядят радостными и доверчивыми, выражаются ли они в любящих объяти­ях или в обмене взглядами и голосовом контакте на расстоянии, и это, по-видимому, дает им хорошие на­дежды на будущее.
Когда исследуется тип материнской заботы, получаемой каждым из этих младенцев, используя данные полученные во время длительных визитов наблюдателей в дом через каждые три недели во время первого года жизни младенца, проявляются интересные различия между младенцами в каждой из пяти групп.
При оценке поведения матери по отношению к сво­ему ребенку Эйнсворт использует четыре различные шкалы с девятью градациями. Однако цифровые дан­ные на этих шкалах в столь высокой степени взаимокоррелируют, что в данной статье приведены резуль­таты лишь одной шкалы. Это шкала, которая измеряет степень чувствительности или нечувствительности, которую показывает мать к сигналам и коммуникаци­ям своего ребенка. В то время как чувствительная мать постоянно выглядит “настроенной” на получение сиг­налов от своего ребенка, склонна интерпретировать их правильным образом и реагировать на них быстро и соответствующим образом, нечувствительная мать ча­сто не замечает сигналов своего ребенка, а когда она их все же замечает, часто неправильно их интерпретиру­ет, а затем склонна реагировать с опозданием, непод­ходящим образом или вообще никак не реагировать.
Когда исследуются оценки на этой шкале для мате­рей, младенцев в каждой из пяти групп, то обнаружи­вается, что уровень оценки матерей восьми младенцев в группе Р единообразно высокий (в диапазоне от 5,5 до 9,0), уровень оценки матерей одиннадцати младен­цев в группах R, S и Т единообразно низок (в диапазоне от 1,0 до 3,5), а уровень оценки четырех матерей в группе Q находится посередине (в диапазоне от 4,5 до 5,5). Эти различия статистически значимы (используя U-тест Манна-Уитни).
Различия между группами в том же самом направ­лении и приблизительно в том же самом порядке величин обнаруживаются, когда матери замеряются по трем другим шкалам. Так, матери младенцев в группе Р оцениваются высоко по шкале принятия-отвержения, по шкале сотрудничества-вмешательства и по шкале доступности-игнорирования. И наоборот, уровень оценки матерей младенцев в группах R, S и Т колеблется в диапазоне от среднего к низкому по каждой из этих трех шкал. Матери младенцев в группе Q получают оценки, которые примерно расположены посередине между уровнями оценок матерей младенцев в группе Р и соответствующими уровнями оценок матерей мла­денцев в группах R, S и Т.
Очевидно, потребуется очень много дополнитель­ной работы, прежде чем станет возможно выводить какие-либо заключения с какой-либо высокой степе­нью уверенности. Тем не менее общие паттерны разви­тия личности и взаимодействия в системе мать-ребе­нок, наблюдаемые в двенадцатимесячном возрасте, достаточно схожи с тем, что наблюдается относитель­но развития личности и взаимодействия родитель-ре­бенок в последующие годы, так что вполне можно счи­тать, что первое является предшественником второго. Самое малое, данные Эйнсворт показывают, что мла­денец, мать которого восприимчива, доступна и реагирует на него, принимает его поведение и сотрудничает с ним в совместной деятельности, далеко не является требовательным и несчастливым ребенком, как это могут предполагать некоторые теории. Вместо этого материнский уход такого типа очевидно совместим с ребенком, который развивает определенную степень уверенности в собственных силах к концу первого года жизни совместно с высокой степенью доверия к своей матери и наслаждения от ее присутствия (1).
Другие серьезные данные, указывающие в этом на­правлении, представлены Баумриндом (1967), который провел очень подробное исследование 32-х детей, посе­щающих ясли, в возрасте трех-четырех лет и их матерей.
Таким образом, в той мере, в какой представлены все еще слишком скудные данные, они говорят в пользу гипотезы о том, что прочная уверенность в собственных силах развивается параллельно с доверием к родителю, который обеспечивает ребенка безопасной опорой, отталкиваясь от которой дети могут исследовать.

Пункты различия с текущими теоретическими формулировками

Хотя представленная здесь теоретическая схема не очень отличается от той, которая безусловно прини­мается многими практикующими клиницистами, она по многим пунктам отличается от преподаваемой те­кущей теории. Среди этих отличий можно указать сле­дующие:
(а) акцент в представленной схеме на параметр “зна­комый-незнакомый” в окружающей среде, которо­му не уделяется никакого места в традиционной те­ории;
(б) акцент в представленной схеме на многих компо­нентах взаимодействия в системе мать-ребенок, иных, чем кормление, чрезмерное акцентирование на котором, как утверждается, сильно мешало на­шему пониманию развития личности и тех условий, которые на это влияют;
(в) замена понятий “зависимости” и “независимости” понятиями привязанности, доверия, опоры и уве­ренности в своих силах;
(г) замена орально выводимой теории внутренних объектов теорией рабочих моделей мира и собствен­ного Я, которые понимаются как конструируемые каждым индивидом в результате его опыта, кото­рые определяют его ожидания и на основе которых он планирует свои действия.

Давайте поочередно рассмотрим каждое из этих отличий, которые тесно взаимосвязаны.
Громадная значимость в жизни животных и людей параметра знакомый-незнакомый была в полной мере осознана лишь во время прошедших двух десятилетий, Долгое время спустя после того, как были сформули­рованы различные версии клинической теории, которым все еще обучают. Теперь известно, что для многих видов любая ситуация, которая стала знакомой для отдельной особи, воспринимается как связанная с бе­зопасностью, в то время как другая ситуация воспри­нимается настороженно. Неизвестность порождает амбивалентный отклик; с одной стороны, она пробуду дает страх и желание уйти из опасного места, с другой стороны, она пробуждает любопытство и исследова­ние. Какой из этих противоречивых откликов становится доминантным, зависит от многих переменных: степени незнакомости ситуации, присутствия или от­сутствия спутника, а также в зависимости от того, яв­ляется ли особь, реагирующая на ситуацию, зрелой или незрелой, в хорошей форме или истощенной, в добром здоровье или больной.
Вопрос о том, почему свойства знакомости и незна­комости должны были оказывать столь могуществен­ное влияние на поведение, обсуждается в заключитель­ной части этой статьи с особым упоминанием их роли в защите от опасности.
До тех пор пока влияние на поведение человека зна­комости и незнакомости не понималось, плохо осоз­навались условия, приводящие ребенка к привязанно­сти к собственной матери. Внушающая наибольшее доверие точка зрения, с которой соглашались Фрейд и большинство других аналитиков, а также теоретиков обучения, заключалась в том, что кормление младен­ца, осуществляемое матерью, являлось главной пере­менной в этом. Эта теория, теория вторичного влечения, хотя она никогда не подтверждалась систематическими данными или аргументами, вскоре стала широко приня­той и естественно привела к двум другим точкам зре­ния, которые обе привлекли многочисленных привер­женцев. Первая точка зрения состоит в том, что то; что происходит в первые месяцы жизни, должно иметь чрезвычайную значимость для последующего разви­тия. Вторая точка зрения состоит в том, что когда ре­бенок научается кормиться сам, у него больше нет ни­какой причины требовать присутствия матери: он должен поэтому вырастать из такой “зависимости”, которая с этих пор клеймится как инфантильная или детская.
Принимаемая здесь точка зрения, в пользу кото­рой говорят многочисленные данные (Bowlby, 1969), состоит в том, что еда играет лишь незначительную роль в привязанности ребенка к своей матери, что по­ведение привязанности наиболее сильно проявляется (2) во время второго и третьего годов жизни и продолжа­ется с меньшей интенсивностью неопределенно долгое время и что функция поведения привязанности заклю­чается в обеспечении защиты со стороны ухаживаю­щего лица. Результаты этой точки зрения состоят в том, что вынужденные разлучения и утрата являются по­тенциально травматическими в течение многих лет младенчества, детства и юности и что при соответствую­щих степенях интенсивности склонность проявлять поведение привязанности является здоровой харак­терной чертой развития ребенка, ни в коем случае не инфантильной.
Из того же традиционного предположения, что ре­бенок становится привязан к матери из-за своей зави­симости от нее как от источника его физиологических удовлетворений, проистекают концепции и термино­логия “зависимости” и “независимости”. Когда ребе­нок может заботиться о себе, говорят защитники тео­рии вторичного влечения, он должен становиться независимым. Поэтому, начиная с этих пор, признаки зависимости должны считаться регрессивными. Таким образом, еще раз, любое сильное желание присутствия фигуры привязанности начинает рассматриваться как Сражение “инфантильной потребности”, как часть “детского” собственного Я, которая должна быть преодолена.
Так как имелось много веских возражений против терминов “зависимости” и “независимости”, в которых выражалась выдвигаемая здесь теория, их заменили такими терминами и понятиями, как “доверие к кому-либо”, “привязанность к кому-либо”, “опора на кого-либо” и “уверенность в своих силах”. Во-первых зависимость и независимость неизбежно воспринима­ются как взаимоисключающие друг друга; тогда как, как уже подчеркивалось, опора на других людей и уве­ренность в своих силах не только совместимы, но до­полнительны друг к другу. Во-вторых, описание кого-либо как “зависимого” неизбежно несет с собой уничижительный смысловой оттенок, в то время как описание кого-либо как “опирающегося на другого” не несет такого смыслового оттенка. В-третьих, в то время как понятие привязанности всегда подразуме­вает привязанность к одному (или более) особо люби­мому лицу (лицам), понятие зависимости не влечет за собой какого-либо подобного взаимоотношения, но вместо этого склонно быть безымянным.
На концепцию “внутреннего объекта”, которая во многих отношениях двусмысленна (Strachey, 1941), оказала большое влияние особая роль, приписываемая кормлению и оральности в психоаналитическом тео­ретизировании. На ее месте может быть помещена концепция, проистекающая из когнитивной психологии и теории контроля, об индивиде, развивающем внутри себя одну или более рабочих моделей, представляю­щих главные черты мира вокруг него и его самого как фактора в этом мире. Такие рабочие модели определя­ют его ожидания и прогнозы во взаимодействии и обес­печивают его средствами для конструирования планов действия.
То, что в традиционной теории обозначается тер­мином “хороший объект”, может быть переформули­ровано в границах этих рамок как рабочая модель фи­гуры привязанности, которая воспринимается как доступная, заслуживающая доверия и готовая оказать помощь, когда к ней обращаются. Сходным образом то, что в традиционной теории обозначается термином “плохой объект”, может быть переформулировано как рабочая модель фигуры привязанности, которой при­писываются такие характерные черты, как изменчивая доступность, нежелание реагировать полезным обра­зом или возможная вероятность реагировать враждебным образом. Аналогичным образом считается, что индивид конструирует рабочую модель себя, по отно­шению к которому другие будут реагировать опреде­ленным предсказуемым образом. Концепция рабочей модели собственного Я включает в себя данные, пони­маемые в настоящее время в терминах образа собствен­ного Я, чувства собственного достоинства и т. д.
Та степень, в которой такие рабочие модели явля­ются действительными продуктами текущего опыта ребенка в течение ряда лет или же искаженными вер­сиями такого опыта является вопросом громадной зна­чимости. Работа в семейной психиатрии за последние 25 лет представила много данных, говорящих в пользу того, что та форма, которую принимают эти рабочие модели, в действительности намного сильнее опреде­ляется текущими переживаниями ребенка в период детства, чем это предполагалось ранее. Это область жизненно важного интереса, и она настоятельно тре­бует квалифицированного исследования. Особая кли­ническая и исследовательская проблема состоит в том, что нарушенные индивиды, по-видимому, часто сохра­няют внутри себя более чем одну рабочую модель как мира, так и собственного Я в нем. Кроме того, такие множественные модели часто несовместимы друг с другом и могут быть более или менее бессознательными.
Вероятно, было сказано достаточно для показа того, что концепция внутренних рабочих моделей является центральной для предлагаемой схемы. Такая концепция может быть так разработана, чтобы дать возможность описания многих аспектов структуры личности и ее внутреннего мира таким образом, который позво­ляет проведение точного и строгого исследования.
Таким образом, выдвигаемая здесь теория ко излагается иным языком, но содержит много по­нятий, отличных от понятий традиционной теории Среди многих других вещей эти понятия дают воз­можность нового подхода к вековой проблеме сепарационной тревоги (или тревоги разлуки), которая когда она чрезмерна, неблагоприятна для развития уверенности в своих силах.

Проблема сепарационной тревоги

Многие наблюдения поведения маленьких детей, ког­да они были разлучены со своими родителями и поме­щены в незнакомую обстановку с незнакомыми людь­ми, описанные Джеймсом Робертсоном и другими исследователями в течение последних двадцати лет, еще не в полной мере выражены в виде клинической теории. Все еще нет согласия по поводу того, почему такое переживание должно быть столь расстраиваю­щим для ребенка такого возраста, а также относитель­но того, почему впоследствии ему приходится столь интенсивно опасаться, как бы это не произошло вновь. За последние годы было проведено много экспери­ментов на молодых обезьянах, в которых они разлуча­лись с матерью, обычно на время около недели. Како­вы бы ни могли быть различия между реакцией обезьян и людей в такой ситуации, что непосредственно пора­жает, так это сходство реакции. У большинства видов исследованных обезьян очень заметно выражен про­тест при разлучении и депрессия в период разлуки, а после воссоединения прилипчивость к матери намного увеличивается. В течение последующих месяцев, хотя особи различны, разделенные детеныши обезьян склон­ны в среднем исследовать окружающую среду меньше и льнуть больше; и они остаются значительно более робкими, чем те маленькие обезьяны, которые не ис­пытали разлуки. (Относительно обзора этих данных смотрите Хинде и Спенсер-Бус, 1971.)

Эти исследования обезьян представляют большую ценность в том, что:
(а) на основании спланированных экспериментов они обеспечивают нас ясными данными, которые оста­ются стабильными по многим переменным, в то вре­мя как из наблюдений в реальной жизни за людьми трудно вывести прочные заключения;
(б) они показывают, что даже когда все другие пере­менные остаются неизменными, период разлуки с матерью порождает протест и депрессию во время разлуки и намного возросшую сепарационную тре­вогу после окончания разлуки;
(в) они проясняют, что типы реакции на разлуку, кото­рые встречаются у людей, могут у других видов быть опосредованы на примитивном и преимуществен­ но пресимволическом уровне.
Это последнее открытие ставит под сомнение раз­личные клинически выведенные теории, которые пы­таются объяснить сепарационную тревогу, так как большинство из них принимает как само собой разу­меющееся, что непреднамеренная разлука с фигурой матери сама по себе не может порождать тревогу или страх и что поэтому должна иметь место некоторая другая опасность, которую младенцы предвидят и ко­торой страшатся. Выдвигались многочисленные и са­мые разные предположения, какой может быть эта иная опасность. Например, Фрейд (1926), который с самого начала считал сепарационную тревогу ключевой про­блемой, высказал предположение, что для людей мак­симальная “опасная ситуация является осознаваемой, вспоминаемой, ожидаемой ситуацией беспомощнос­ти”. Мелани Кляйн выдвинула теории пробуждения инстинкта смерти и страха аннигиляции, а также тео­рии, проистекающие от ее взглядов относительно деп­рессивной и персекуторной тревоги. Травма рождения является еще одним предположением. При чтении ли­тературы становится совершенно ясно, что многие из наиболее усердно обсуждающихся проблем в психопатологии и психотерапии вращались и все еще враща­ются вокруг того, как мы концептуализируем проис­хождение и природу сепарационной тревоги (Bowlby 1960, 1961, 1973). Так как эти дискуссии продолжа­лись столь длительное время и со столь малым прогрессом, возникает вопрос, не задавались ли неверные вопросы и/или же делались неверные первоначальные предположения. Поэтому давайте исследуем, какими были первоначальные предположения.
Почти любая теория по поводу того, что порожда­ет страх и тревогу у людей, начинала с предположения, что страх возбуждается соответствующим образом лишь в ситуациях, которые воспринимаются как дей­ствительно болезненные или опасные. Считается, что такое восприятие проистекает либо от предшествую­щего переживания боли, либо от некоторого врожден­ного осознания действующих внутри опасных сил. То или другое из этих предположений можно найти в тео­рии обучения, в традиционной психиатрии, как это иллюстрируется, например, в статье Льюиса (1967) и раз­личных текстах психоанализа и его ответвлений.
Конечно, всякий, кто принимает предположение такого рода, очень быстро столкнется лицом к лицу с тем фактом, что люди часто проявляют страх во мно­гих обычных ситуациях, которые не кажутся по свое­му существу болезненными или опасными. Сколь мно­гие из нас, можно задать вопрос, получат удовольствие от вхождения по собственному желанию в абсолютно незнакомый дом ночью? Какое облегчение мы испыта­ли бы, если бы рядом с нами был спутник, или хороший фонарь, или, предпочтительнее, и спутник и фонарь. Хотя именно в детстве ситуации такого рода наиболее легко и интенсивно пробуждают страх, глупо делать вид, что взрослые стоят выше таких вещей. Отношение к страхам такого рода как к “инфантильным ”, как это часто делалось, порождает много вопросов.
Поразительно, сколь мало эмпирических исследо­ваний было проведено относительно ситуаций, кото­рые обычно возбуждают страх у людей, со времени си­стематической работы Джерсилда в начале тридцатых годов. Публикации, в которых об этом сообщается (на­пример, Jersild, Holmes, 1935; Jersild, 1943) являются залежами полезной информации.
Джерсилд сообщает, что у детей между вторым и пятым годами жизни есть много вполне определенных ситуаций, которые обычно возбуждают страх. Напри­мер, записи 136 детей в течение трехнедельного перио­да показывают, что не менее 40% из них испытали страх, по крайней мере в одном случае, когда сталкивались с любой ситуацией из следующего: (а) шум и события, связанные с шумом, (б) высота, (в) незнакомые люди или знакомые люди в странном обличий, (г) незнако­мые объекты и ситуации, (д) животные, (е) боль или лица, связанные с болью.
Также было множество свидетельств того, что дети проявляли меньший страх, когда они находились в со­провождении взрослого, чем когда они были одни. Для любого человека, знакомого с детьми, эти данные вряд ли являются революционными.
Однако нелегко согласовать их с предположения­ми, от которых начинается большая часть теоретизи­рования. Фрейд остро сознавал эту проблему и при­знавался в собственном замешательстве. Среди решений, которые он пытался найти, имела место из­вестная попытка провести различие между реальной опасностью и неизвестной опасностью. Аргументация, выдвинутая им в работе “Торможения, симптомы и тревога” (1926), может быть кратко выражена, ис­пользуя его собственные слова: “Реальная опасность - это опасность, которая угрожает человеку от внешне­го объекта ”. Поэтому всегда, когда тревога возникает “по поводу известной опасности”, она может считать­ся “реальной тревогой”; в то же время всегда, когда “тревога связана с неизвестной опасностью”, ее сле­дует считать “невротической тревогой”. Так как, со­гласно точке зрения Фрейда, страхи одиночества, темноты или нахождения с незнакомыми людьми являются страхами по поводу неизвестных опасностей, их сле­дует рассматривать как невротические (Freud. Standard Edition. Vol.20, pp.165-167). Кроме того, так как все дети испытывают подобные страхи, следует утверждать, что все дети страдают от невроза (pp. 147-1-48). Должно быть много людей, недовольных таким решением.
Те трудности, с которыми борется Фрейд, исчеза­ют, когда применяется сравнительный подход к чело­веческому страху. Ибо становится очевидно, что чело­век никоим образом не является единственным видом, проявляющим страх в ситуациях, которые по своей сути болезненные или опасные {Hinde, 1970). В поведении животных очень многих видов проявляется страх в от­вет на шум и другие внезапные изменения стимуляции, на темноту, а также на незнакомцев и незнакомые со­бытия. Воспринимаемая зрением отвесная скала и стимул, который быстро распространяется, пробуждают страх у животных многих видов.
Когда мы задаемся вопросом о том, как так получа­ется, что ситуации такого рода столь легко возбуждают страх у животных многих видов, нетрудно заметить, что, хотя ни одна из них не является по своей сути опасной, каждая из них является в некоторой степени потенци­ально опасной. Иначе говоря, хотя ни одна из них не не­сет в себе высокий риск опасности, каждая из них несет в себе слегка возросший риск опасности, даже если та­кой риск возрастает, скажем, лишь с 1% до 5%.
Глядя в таком свете на каждую из этих возбуждаю­щих страх ситуаций, видно, что естественным ключом к такому страху является возросший риск опасности. Поэтому реагирование со страхом на все такие ситуа­ции ведет к уменьшению опасности. Высказывается положение, что так как такое поведение имеет ценность выживания, генетическая организация видов становит­ся таковой, что каждая особь вида при рождении склон­на развиваться таким образом, что она обычно начина­ет вести себя подобным типичным образом. Человек не является исключением.
Приведенное здесь различие, банальное для этоло­гов, но представляющее собой источник большого сму­щения и растерянности среди психологов как экспери­ментальных, так и клинических,- это различие между причинной обусловленностью и биологической функ­цией - с одной стороны, это различие между тем, ка­кие условия вызывают такое поведение, с другой сто­роны, какой вклад в выживание видов может вносить такое поведение. В этой теории незнакомость и все дру­гие естественные ключи рассматриваются как играю­щие причинную роль в порождении поведения, в кото­ром присутствует страх; в то время как функцией такого поведения является обеспечение защиты от опасности.
Возможно, различие между причиной и функцией поведения в некоторый период времени может быть прояснено ссылкой на сексуальное поведение, в кото­ром такое различие столь явно очевидно, что обычно оно принимается за должное и по существу забывается. Бу­дучи объяснено, данное различие звучит следующим образом: гормональное состояние организма и определенные характерные черты партнера совместно приво­дят к сексуальному интересу и играют причинную роль в вызывании сексуального поведения. Однако биологи­ческая функция такого поведения - размножение - это другой вопрос. Так как причинная обусловленность и функция отличны друг от друга, возможно, посред­ством контрацепции, ставить преграду между поведе­нием и той функцией, которой оно служит.
У животных всех видов поведение осуществляется без (предположительного) осознания животным его Функции. То же самое справедливо для большинства людей большую часть времени. При рассмотрении в та­ком ракурсе нет ничего удивительного, что люди обыч­но реагируют со страхом в определенных ситуациях несмотря на тот факт, что внешний наблюдатель может знать, что в таких ситуациях угроза жизни возрастает лишь крайне несущественно либо же вообще не возрас­тает. Человек реагирует вначале просто на ситуацию - внезапное изменение звука или чуть слышный звук, на незнакомое лицо или незнакомое происшествие, вне­запное движение - а не на какую-то оценку риска. Трезвая оценка риска может последовать или нет.
Нежеланное разлучение ребенка с родителями или, коли на то пошло, взрослого с человеком, которому он доверяет, может рассматриваться просто как еще одна ситуация такого рода, хотя и довольно специфическая. Даже в цивилизованных обществах есть много обстоя­тельств, в которых риск опасности несколько больше, когда человек один, чем когда он со спутником. Это в особенности справедливо для детства. Например, опас­ность несчастных случаев дома очевидно больше, ког­да ребенок оставлен один; чем когда в доме находится мать или отец. То же самое справедливо относительно несчастных случаев на улице. В 1968 году в лондонском районе Southwark 46% всех дорожных происшествий произошло с детьми, не достигшими пятнадцатилетне­го возраста, с наивысшей встречаемостью в возрастной группе от трех до девяти лет. Более 60% этих детей были совсем одни, а две трети оставшихся детей - в компании лишь еще одного ребенка. Для пожилых или больных людей жизнь в одиночку, как всем извес­тно, полна опасностей. Даже для здоровых взрослых людей прогулка в горы или восхождение на гору в оди­ночку физически увеличивают риск для жизни. В той окружающей среде, в которой развивался человек, риск, сопутствующий одиночеству, вероятно, был намного большим. Поэтому размышление показывает, что так как нахождение в одиночестве увеличивает риск, имеется веская причина, почему человек должен был развить поведенческие системы, которые приводили его к избеганию одиночества. Таким образом, для человека реагирование со страхом на утрату партнера, которому он доверял, является ничуть не более загадочным, чем его реагирование со страхом на любой другой из есте­ственных источников относительно потенциальной опас­ности - незнакомость, внезапное движение, внезапное изменение звука или чуть слышный звук. В каждом слу­чае такая реакция имеет ценность выживания.
Очень специфической чертой реагирования со стра­хом как у людей, так и у других животных является та степень, в которой страх возрастает в ситуациях, харак­теризуемых наличием двух или более его естественных источников; например, при внезапном приближении не­знакомца, лае незнакомой собаки, неизвестном шуме, слышимом в темноте. Комментируя двадцатиоднодневные наблюдения, проведенные родителями по поводу ситуаций, порождающих страх, Джерсилд и Холмс (1935) отмечают, что часто сообщалось о совместном присутствии двух или более следующих черт: шум, не­знакомые люди и ситуации, темнота, внезапное и нео­жиданное движение и нахождение в одиночестве. В то время как ситуация, характеризуемая одной из этих черт, может вызывать лишь настороженность, более или менее интенсивный страх вполне может вызываться ког­да совместно присутствуют несколько таких черт.
Так как реакция на комбинацию факторов часто столь драматически более сильная или отличная от той реакции, которая может вызываться единичным фак­тором, удобно говорить о таких ситуациях как о “сме­шанных” - выбранный термин подражает химическо­му аналогу (Bowlby, 1973).
Находясь в согласии с другими данными относи­тельно воздействия смешанных ситуаций, эксперимен­ты как с детьми людей, так и с детенышами обезьян-резусов (Rowell, Hinde, 1963) показывают, какое громадное различие в интенсивности реакций страха вызывается присутствием или отсутствием партнера, которому доверяешь. Например, Джерсилд и Холмс (1935) обнаружили, что когда детей на третьем и чет­вертом году жизни просили в одиночку отправиться на поиски мяча, который залетел в темный проход, поло­вина из них отказалась это делать, несмотря на обо­дрение со стороны экспериментатора. Однако в сопро­вождении экспериментатора почти все они были готовы это сделать. Различия сходного вида были видны во многих других слегка пугающих ситуациях, например, когда ребенка попросили приблизиться и потрепать приведенную на поводке большую собаку.
Эти находки столь сильно находятся в соответствии с общим опытом, что может казаться абсурдным под­робное их рассмотрение. Однако очевидно, что когда психологи и психиатры начинают теоретизировать по поводу страха и тревоги, значимость таких феноменов серьезно недооценивается. Например, когда этим на­ходкам уделяется должное внимание, перестает быть загадочным, что во всех очень знакомых ситуациях страх и тревога крайне существенно ослабляются вследствие простого присутствия партнера, которому доверяют. Эти находки также дают нам возможность понять, почему доступность родителей и их желание отзываться на потребности своего ребенка обеспечи­вает младенца, ребенка, подростка и молодого взрос­лого условиями, в которых он чувствует себя в безо­пасности, и опорой, отталкиваясь от которой, он ощущает уверенность для исследования. Они также проливают свет на то, как, начиная с подросткового воз­раста и далее, другие вызывающие доверие фигуры мо­гут обеспечивать подобную связь.
Представленные нами сведения завершают полный круг аргументации и позволяют объяснить, как так по­лучается, что сильная и постоянная поддержка от родителей в сочетании с ободрением и уважением автономии ребенка не только не подрывают уверенность ребенка в своих силах, но обеспечивают условия, кото­рые могут наилучшим образом способствовать разви­тию такой уверенности. Это также помогает объяснить, почему, наоборот, переживание разлуки, или утраты, или угрозы разлуки или утраты, особенно когда они используются родителями в качестве мер для обеспе­чения хорошего поведения, могут подорвать как дове­рие ребенка к другим людям, так и по отношению к себе самому, и таким образом приводить к тому или иному отклонению от нормального развития - к отсутствию уверенности в своих силах, к хронической тревоге или депрессии, к отчужденному отказу связывать себя ка­кими-либо обязательствами, или к вызывающей неза­висимости, которая кажется фальшивой.
Мы может заключить, что прочная уверенность в своих силах обычно является продуктом медленного и беспрепятственного роста от младенчества до зрелос­ти, во время которой, взаимодействуя с вызывающими доверие людьми и ободряя других людей, человек на­учается, как сочетать доверие к другим людям с уве­ренностью в собственных силах.

Примечания

1. Более поздние публикации д-ра Солтер Эйнсворт и ее кол­лег можно найти в обзорной статье Эйнсворт (1977) и в полной монографии Эйнсворт и др. (1978).
2. Смотрите возражения против такой фразеологии в приме­чании 1 к лекции 3. Более удачным способом выражения этого отрывка было бы следующее: “...что поведение при­вязанности наиболее легко пробуждается во время второ­го и третьего года жизни и продолжает сохраняться сколь угодно долго, хотя при здоровом развитии оно вызывается с меньшей готовностью…”.